208 цию за пределами Татарстана, не используя эти институты? Мы же не говорим: «Давайте будем распространять ислам». Речь идет о том, как эффективно использовать существующие институты.
И еще самое главное, о чем здесь говорили: ислам такой мракобес, он будет работать и в другом направлении. То есть путем использования этих религиозных институтов ислам можно менять, чтобы он приобрел свой социальный облик и стал более интеллектуальным. Может быть, он будет более ближе к народу. Сегодня мы видим, что исламская молодежь действительно говорит: «Я му- сульманин». То есть у него татарскость пусть не на последнем, но на каком-то месте.
К сожалению, в стратегии эти, а также правовые, финансовые и институциональная части со- вершенно не рассматриваются. Это не то что удивительно, это совершенно непонятно. В данном случае речь не идет о том, атеисты или не атеисты. Надо быть реалистами – какие есть институты за пределами Татарстана, кроме мечетей? Ничего нет.
Руслан Айсин: Еще важный момент есть. У нас нет национальной буржуазии, но при этом те из числа татар, кто жертвует, делает это именно на мусульманские дела. Если мы сможем и подобное объяснить и абсорбировать, через ислам возвратить их в лоно татарской нации, то, я думаю, у нас будет появляться татарская буржуазия, потому что как таковой секулярной она просто не может быть. Никто не жертвует на книги, а в мечети дают.
АЛЬФРИД БУСТАНОВ: «НУЖНО ВИДЕТЬ СТРАТЕГИЮ НЕ КАК СУХОЙ ТЕКСТ ДЛЯ ЧИНОВНИКОВ, А КАК РАЗГОВОР О БУДУЩЕМ» Модератор: Как стратегия с учетом этого могла бы поменяться, Альфрид?
Альфрид Бустанов: Я с вашего позволения опять вопрос немного переформулирую. Все-таки если говорить про стратегию как документ, то тут уже все сказали: экономика должны быть, то, другое… Со всем этим я согласен, все правильно. Если беседовать о стратегии в контексте разго- вора о будущем, а это тот формат, который мне более интересен, и то измерение, в котором я вижу пользу этой инициативы, нужно понимать, какова будет роль ислама в будущем татар. И здесь уже не обойтись без арсенала терминологического, философского и понятийного как, собственно, западных известных мыслителей, так и нашего наследия и в целом широкого мусульманского круга. Опять же здесь вопрос о том, как это все будет соотноситься с, похоже, неизбежной русификацией ислама. Данный процесс мы по большому счету прошляпили, он самотеком прошел в 1990-е и 2000-е гг. И сейчас мы имеем дело с ним как с фактом, который дальше будет идти больше и больше.
Единственное, что меня беспокоит как человека, который внутри всего этого, – то, что мусуль- мане не являются субъектами обсуждения и осмысления данных процессов. Либо они идут сами по себе, либо всегда находится со стороны кто-то, кто говорит: «А давайте замутим какой-то про- ект, а давайте русский и русскоязычный ислам будет выглядеть так-то». Вообще, вы правильно сказали, что образованных мусульман много. Есть люди с блестящим образованием зарубежным, таким и сяким. Если говорить о том, что должно быть в разговоре о будущем, – это именно наши усилия не ради сухого текста, а чтобы появился новый интеллектуальный продукт. Не просто воз- рождение каких-то идей, которые нам кажутся актуальными сейчас, а именно продуктивная новая мысль, которая может пересекаться с чем-то, что нам известно из прошлого, из спектра опять же. Ради бога, сколько можно говорить про традиционалистов, джадидов и прочее? Это настолько бес- смысленный и в пользу бедных разговор как в научной среде, так и в религиозной.
Модератор: То есть проехали уже? С 1990-х нужно было об этом говорить?
Альфрид Бустанов: У нас перед уммой стоят совершенно другие вопросы. И среди людей на улице, и в толще мусульманского населения стоят совершенно другие вопросы: как воспитать де- тей в исламе? Сейчас же второе-третье поколение идет. Если люди, которые «горели» в 1990-е гг., чтобы открыть для себя ислам. А сейчас их детям 14–16 лет, они уже родились в исламе, в этой культуре. И как им объяснить, что тот мир, в котором мы живем, – это вообще-то достижение, что подобным нужно дорожить, что целое поколение заплатило своими жизнями, а судьба тех, кто был после них, сложилась так, что ориентиры оказались смешанными? Те, кому сейчас 50–60 лет: «Неужели я всю свою сознательную жизнь прожил не так? Играл в шахматы, а, оказывается, это
И еще самое главное, о чем здесь говорили: ислам такой мракобес, он будет работать и в другом направлении. То есть путем использования этих религиозных институтов ислам можно менять, чтобы он приобрел свой социальный облик и стал более интеллектуальным. Может быть, он будет более ближе к народу. Сегодня мы видим, что исламская молодежь действительно говорит: «Я му- сульманин». То есть у него татарскость пусть не на последнем, но на каком-то месте.
К сожалению, в стратегии эти, а также правовые, финансовые и институциональная части со- вершенно не рассматриваются. Это не то что удивительно, это совершенно непонятно. В данном случае речь не идет о том, атеисты или не атеисты. Надо быть реалистами – какие есть институты за пределами Татарстана, кроме мечетей? Ничего нет.
Руслан Айсин: Еще важный момент есть. У нас нет национальной буржуазии, но при этом те из числа татар, кто жертвует, делает это именно на мусульманские дела. Если мы сможем и подобное объяснить и абсорбировать, через ислам возвратить их в лоно татарской нации, то, я думаю, у нас будет появляться татарская буржуазия, потому что как таковой секулярной она просто не может быть. Никто не жертвует на книги, а в мечети дают.
АЛЬФРИД БУСТАНОВ: «НУЖНО ВИДЕТЬ СТРАТЕГИЮ НЕ КАК СУХОЙ ТЕКСТ ДЛЯ ЧИНОВНИКОВ, А КАК РАЗГОВОР О БУДУЩЕМ» Модератор: Как стратегия с учетом этого могла бы поменяться, Альфрид?
Альфрид Бустанов: Я с вашего позволения опять вопрос немного переформулирую. Все-таки если говорить про стратегию как документ, то тут уже все сказали: экономика должны быть, то, другое… Со всем этим я согласен, все правильно. Если беседовать о стратегии в контексте разго- вора о будущем, а это тот формат, который мне более интересен, и то измерение, в котором я вижу пользу этой инициативы, нужно понимать, какова будет роль ислама в будущем татар. И здесь уже не обойтись без арсенала терминологического, философского и понятийного как, собственно, западных известных мыслителей, так и нашего наследия и в целом широкого мусульманского круга. Опять же здесь вопрос о том, как это все будет соотноситься с, похоже, неизбежной русификацией ислама. Данный процесс мы по большому счету прошляпили, он самотеком прошел в 1990-е и 2000-е гг. И сейчас мы имеем дело с ним как с фактом, который дальше будет идти больше и больше.
Единственное, что меня беспокоит как человека, который внутри всего этого, – то, что мусуль- мане не являются субъектами обсуждения и осмысления данных процессов. Либо они идут сами по себе, либо всегда находится со стороны кто-то, кто говорит: «А давайте замутим какой-то про- ект, а давайте русский и русскоязычный ислам будет выглядеть так-то». Вообще, вы правильно сказали, что образованных мусульман много. Есть люди с блестящим образованием зарубежным, таким и сяким. Если говорить о том, что должно быть в разговоре о будущем, – это именно наши усилия не ради сухого текста, а чтобы появился новый интеллектуальный продукт. Не просто воз- рождение каких-то идей, которые нам кажутся актуальными сейчас, а именно продуктивная новая мысль, которая может пересекаться с чем-то, что нам известно из прошлого, из спектра опять же. Ради бога, сколько можно говорить про традиционалистов, джадидов и прочее? Это настолько бес- смысленный и в пользу бедных разговор как в научной среде, так и в религиозной.
Модератор: То есть проехали уже? С 1990-х нужно было об этом говорить?
Альфрид Бустанов: У нас перед уммой стоят совершенно другие вопросы. И среди людей на улице, и в толще мусульманского населения стоят совершенно другие вопросы: как воспитать де- тей в исламе? Сейчас же второе-третье поколение идет. Если люди, которые «горели» в 1990-е гг., чтобы открыть для себя ислам. А сейчас их детям 14–16 лет, они уже родились в исламе, в этой культуре. И как им объяснить, что тот мир, в котором мы живем, – это вообще-то достижение, что подобным нужно дорожить, что целое поколение заплатило своими жизнями, а судьба тех, кто был после них, сложилась так, что ориентиры оказались смешанными? Те, кому сейчас 50–60 лет: «Неужели я всю свою сознательную жизнь прожил не так? Играл в шахматы, а, оказывается, это
