20 Литературный перекрёсток – Что ты так кочегаришь? – спрашивал он, поводя плечами, но не снимая одежду.
– Мёрзну, – огрызалась она.
– Согреть?
– Что надо?!
– А ты тройку не гони, культурная, нимб слетит от ветра! – рычали Чёрные усики, впечатывая кулак в столешницу, доливали её стакан до краёв и командо- вали: – Пей! Работа ждёт!
Она послушно проталкивала глотки в горло – он жадно смотрел на её шею, – грохала стакан об стол: – Опять?
– Снова! Ты не бузи, зарплату получаешь – трудись! Труд делает свободным, – смеялся он жёлтыми зубами. – И не гони на меня! Я тоже, понимаешь, художником был, между прочим! Какие картины писал, ух! Смирись уже! Бог мир таким сделал и нас в нём жить заставил! – вскакивал он, отшвыривая табурет.
– Женишься на мне? – прерывала она поток его умствований.
– Женюсь, Ташенька, женюсь! Вот те крест! Посмотри, что я принёс!– он вы- ворачивал вещмешок, оттуда сыпались кофточки, блузки, заколки, цепочки: – Во! Смотри какой!
Таня дрожащими руками брала очередного плюшевого медведя, утыкалась в него курносым личиком, шептала: «Здравствуй, милый. Я назову тебя Лёлем», сажала его в угол и спрашивала напарника: – А белое платье? Хочу белое платье!
– Будет! С другой партии обязательно будет! – заверял он её блеском карих глаз, падая на колени: – Таша! Ташечка, Ташуля! Всё будет хорошо!
– Дурачок ты, Тоша! («Меня Слава зовут» – «Плевать!») Глупенький, – она гла- дила его натренированными пальцами, напевая: «День погас, и в золотой дали / Вечер лёг синей птицей на залив».
Слава-Антон затихал, слушая её преобразившийся голос, потом нехотя вста- вал, говорил: – Пора. В Клепачицах террорюков заловили, тамошних и озерковичских гонят на акцию.
– А что, сами не могут? Или соляра кончилась?
– Ты ж знаешь этих… они не мараются.
– Сколько брать?
– Три обоймы хватит, – отвечал он, протягивая браунинг ха-пэ тридцать пя- того года.
– Ну что, пойдём до крапивы сводим, – говорила Татьяна, заканчивая снаря- жать три по тринадцать магазина.
И снова наступала тишина. Мне не нравилась эта тишина, когда мыши, обна- глев, выбегали доесть крошки со стола, когда кукушка нудно куковала полдень, когда псы заливались за окном, скрипел снег или чавкала грязь от множества шагов и ветер шумел в соснах, прорежаемый звуком частых одиночных выстрелов.
После взвизгивала дверь в сенях, они вваливались, разгорячённые, красно- щёкие, в избу, кидались к столу, жадно пили, оттирали передо мною кровь с рук. Таня говорила, что жутко замёрзла и никак не может согреться, Антон грел её отчаянно на скрипучем топчане под приговоры «Любимый, делай это, делай, ско- тина, бери, тварь, бери, бери!», их рычание становилось хриплым и тяжёлым, она снова начинала его ненавидеть, ненавидеть этот запах, ввалившиеся глаза, чёрные усики, царапала до крови эти острые скулы, он грозился удавить её, как гадюку,
– Мёрзну, – огрызалась она.
– Согреть?
– Что надо?!
– А ты тройку не гони, культурная, нимб слетит от ветра! – рычали Чёрные усики, впечатывая кулак в столешницу, доливали её стакан до краёв и командо- вали: – Пей! Работа ждёт!
Она послушно проталкивала глотки в горло – он жадно смотрел на её шею, – грохала стакан об стол: – Опять?
– Снова! Ты не бузи, зарплату получаешь – трудись! Труд делает свободным, – смеялся он жёлтыми зубами. – И не гони на меня! Я тоже, понимаешь, художником был, между прочим! Какие картины писал, ух! Смирись уже! Бог мир таким сделал и нас в нём жить заставил! – вскакивал он, отшвыривая табурет.
– Женишься на мне? – прерывала она поток его умствований.
– Женюсь, Ташенька, женюсь! Вот те крест! Посмотри, что я принёс!– он вы- ворачивал вещмешок, оттуда сыпались кофточки, блузки, заколки, цепочки: – Во! Смотри какой!
Таня дрожащими руками брала очередного плюшевого медведя, утыкалась в него курносым личиком, шептала: «Здравствуй, милый. Я назову тебя Лёлем», сажала его в угол и спрашивала напарника: – А белое платье? Хочу белое платье!
– Будет! С другой партии обязательно будет! – заверял он её блеском карих глаз, падая на колени: – Таша! Ташечка, Ташуля! Всё будет хорошо!
– Дурачок ты, Тоша! («Меня Слава зовут» – «Плевать!») Глупенький, – она гла- дила его натренированными пальцами, напевая: «День погас, и в золотой дали / Вечер лёг синей птицей на залив».
Слава-Антон затихал, слушая её преобразившийся голос, потом нехотя вста- вал, говорил: – Пора. В Клепачицах террорюков заловили, тамошних и озерковичских гонят на акцию.
– А что, сами не могут? Или соляра кончилась?
– Ты ж знаешь этих… они не мараются.
– Сколько брать?
– Три обоймы хватит, – отвечал он, протягивая браунинг ха-пэ тридцать пя- того года.
– Ну что, пойдём до крапивы сводим, – говорила Татьяна, заканчивая снаря- жать три по тринадцать магазина.
И снова наступала тишина. Мне не нравилась эта тишина, когда мыши, обна- глев, выбегали доесть крошки со стола, когда кукушка нудно куковала полдень, когда псы заливались за окном, скрипел снег или чавкала грязь от множества шагов и ветер шумел в соснах, прорежаемый звуком частых одиночных выстрелов.
После взвизгивала дверь в сенях, они вваливались, разгорячённые, красно- щёкие, в избу, кидались к столу, жадно пили, оттирали передо мною кровь с рук. Таня говорила, что жутко замёрзла и никак не может согреться, Антон грел её отчаянно на скрипучем топчане под приговоры «Любимый, делай это, делай, ско- тина, бери, тварь, бери, бери!», их рычание становилось хриплым и тяжёлым, она снова начинала его ненавидеть, ненавидеть этот запах, ввалившиеся глаза, чёрные усики, царапала до крови эти острые скулы, он грозился удавить её, как гадюку,
