154 Проза – Вот здесь материя, – начал Шкраба, – придёт человек, гражданский, сошьешь ему брюки, какие попросит.
– Извините, товарищ старший лейтенант, не буду я ему ничего шить.
– Это ещё почему?
– У нас не ателье.
– Да? А если я прикажу?
– Нет у вас такого права. Шить ему или не шить – это моё личное дело. К службе никакого отношения не имеет.
– Личное дело, говоришь? Твоё личное дело у меня в сейфе. Забыл? Могу на- помнить, как ты Сердюку целую пачку признаний накатал. Все они там, на месте. А могут и не там оказаться. Ну так как?
– А никак. Мало ли что где понаписано. Сердюка нет, скажу, угрожал писто- летом. Докажите, что не так.
– Ну смотри, я ведь по-хорошему хотел. Смотри.
Только когда, скрипнув зубами, Шкраба забрал свёрток и ушёл, Хачумян вы- дохнул. На протяжении всего разговора он сидел в своей комнатушке, как ока- меневший, не веря своим ушам.
– Ты зачем так ему? – А что он звереет? Я им не джинн желания исполнять.
– Наказывает. – В наряд пошлёт? Не обязан я его хохлам шить и всё. Завёл друганов, вот пусть сам и обшивает их. Мы не рабы, рабы не мы. Да? Что смотришь? Давай, стучи молоточком.
Строчит машина, ровные стежки цепочкой убегают из-под лапки. Вот бы дни так бежали, нажал на педаль – и конец службе. А тут всё как в замедленном кадре. Прямо-таки из жизни насекомых. Пишут же в журналах, что у них время течёт по-другому, во много раз медленнее. Потому и поймать их не всегда просто. Пока твоя рука тянется к жучку, тот проживает отрезок времени в три раза длиннее, чем ты. Интересно. Выходит, куколка спит не зиму, а целых три. А кто сказал, спит? Внутри неё происходит что-то. Самое, может быть, главное в жизни насекомого. – Слушай, Коля, а ты никогда не думал, почему они за нас не заступаются? – Заступается. Редко заступается.
– Ну да, если деваться некуда. Ничего не шито и не крыто, как они любят. Почему не каждый день? Видят же всё.
– Они хотят, чтобы мы бояться всегда. Когда люди страшно, они делает что говорят. «Наверное, так и есть, – мысленно согласился Виталик, – ожидание возможной боли сильнее, чем сама боль. Сначала тебе вводят что-то вроде вакцины, а потом кивают: смотри, помнишь, да? Помню, да».
Обозлённый на весь белый свет, Шкраба бросил свёрток поверх беспорядочно наваленных на столе бумаг и собрался было уходить, но в дверях продслужбы показался Вырезуб.
– Уходите? Может, накладные подпишем?
– Подпишем, подпишем, занимайся своими делами. Лезешь мне здесь!
– Случилось что?
– Доложить? То-то. Сидишь – сиди. Ещё раз сунешься в мои дела – не обижайся.
Шкраба вышел из штаба и остановился, не в состоянии сделать выбор: вправо или влево. «Всё кувырком. Сикось-накось. Что ты будешь делать, а? И эти туда же, сопли казённые, мать их в яйца. Что теперь Никифорычу говорить? Матрос
– Извините, товарищ старший лейтенант, не буду я ему ничего шить.
– Это ещё почему?
– У нас не ателье.
– Да? А если я прикажу?
– Нет у вас такого права. Шить ему или не шить – это моё личное дело. К службе никакого отношения не имеет.
– Личное дело, говоришь? Твоё личное дело у меня в сейфе. Забыл? Могу на- помнить, как ты Сердюку целую пачку признаний накатал. Все они там, на месте. А могут и не там оказаться. Ну так как?
– А никак. Мало ли что где понаписано. Сердюка нет, скажу, угрожал писто- летом. Докажите, что не так.
– Ну смотри, я ведь по-хорошему хотел. Смотри.
Только когда, скрипнув зубами, Шкраба забрал свёрток и ушёл, Хачумян вы- дохнул. На протяжении всего разговора он сидел в своей комнатушке, как ока- меневший, не веря своим ушам.
– Ты зачем так ему? – А что он звереет? Я им не джинн желания исполнять.
– Наказывает. – В наряд пошлёт? Не обязан я его хохлам шить и всё. Завёл друганов, вот пусть сам и обшивает их. Мы не рабы, рабы не мы. Да? Что смотришь? Давай, стучи молоточком.
Строчит машина, ровные стежки цепочкой убегают из-под лапки. Вот бы дни так бежали, нажал на педаль – и конец службе. А тут всё как в замедленном кадре. Прямо-таки из жизни насекомых. Пишут же в журналах, что у них время течёт по-другому, во много раз медленнее. Потому и поймать их не всегда просто. Пока твоя рука тянется к жучку, тот проживает отрезок времени в три раза длиннее, чем ты. Интересно. Выходит, куколка спит не зиму, а целых три. А кто сказал, спит? Внутри неё происходит что-то. Самое, может быть, главное в жизни насекомого. – Слушай, Коля, а ты никогда не думал, почему они за нас не заступаются? – Заступается. Редко заступается.
– Ну да, если деваться некуда. Ничего не шито и не крыто, как они любят. Почему не каждый день? Видят же всё.
– Они хотят, чтобы мы бояться всегда. Когда люди страшно, они делает что говорят. «Наверное, так и есть, – мысленно согласился Виталик, – ожидание возможной боли сильнее, чем сама боль. Сначала тебе вводят что-то вроде вакцины, а потом кивают: смотри, помнишь, да? Помню, да».
Обозлённый на весь белый свет, Шкраба бросил свёрток поверх беспорядочно наваленных на столе бумаг и собрался было уходить, но в дверях продслужбы показался Вырезуб.
– Уходите? Может, накладные подпишем?
– Подпишем, подпишем, занимайся своими делами. Лезешь мне здесь!
– Случилось что?
– Доложить? То-то. Сидишь – сиди. Ещё раз сунешься в мои дела – не обижайся.
Шкраба вышел из штаба и остановился, не в состоянии сделать выбор: вправо или влево. «Всё кувырком. Сикось-накось. Что ты будешь делать, а? И эти туда же, сопли казённые, мать их в яйца. Что теперь Никифорычу говорить? Матрос
