130 Совет молодых литераторов сенные повторы, и с лихвой найдутся устаревшие, традиционные для нашего читателя варианты написания слов («огражденье», «распоряженье», «вра- щенье», «исполненье», «колебанья», «пред глазами», «бессмертье»)… Впрочем, обо всем по порядку.
Красноречиво о ценностных иска- ниях (и терзаниях) автора нам расска- зывает образ Бога (!), довольно часто проступающий между строк, а где-то представленный прямым текстом. Чи- таем в первой главе: «где беспечный бог / уснул на мягком в позе эмбрио- на». Во второй находим строчки «всех богов», «и один из богов»; в третьей – будто бы возвращаемся к монотеизму («Бог не бросит тебя, на него не зло- словь / В снах Востока он, в песнях Юга») и готовимся к прыжку «в четвертое измерение» – четвертую главу («Только мы здесь. Нет дьявола, Бога»; обра- тим внимание, что Бог – с заглавной, но второй в перечислении). В самой четвертой главе – повторяем мотив, подводим итог, смотрим на пройден- ный мировоззренческий рубикон: «Нет ни богов, ни демонов. Нам дано / право искать свой смысл. И ты найдешь». За- частую автор не говорит о нем вслух, называя Тот, Он («Сквозь почву прорас- тают города…») – правда, в подборке журнала, вышедшей ранее, Бог не был написан с прописной буквы. Конечно, никто не может стопроцентно знать, что именно переживает и отражает на бумаге автор. Но мы можем конста- тировать одно: он часто думает о Нем. Даже через призму темноты. И в думах многовато (быть может, и не намерен- ного) гностицизма.
Тройные же повторы, подобные старорусским заговорам- обращениям («замри, умри, но прежде подыграй», «разрежь меня, расшей, перекрои / и сделай лучше / и сильнее сделай»), обозначенная ранее напевность, ме- лодичность слога хорошо видны в трех следующих за «Эмбрионом» главах – а там немало ранних произведений. Считываем настроение и понимаем: ранние стихи – не такая беспощадная зима (хотя бы «снег, как белая гуашь»), большая песенность, более частые анафоры («в разгар вой ны за нагую правду, / в разгаре лета»), большее количество тире, подчеркивающих афористичность («когда забудутся не- удачи – / в попытках сбыться»), чем творения поздние. Здесь еще светит солнце (путь уже и запертое в коробке), есть пейзажный колорит (малахито- вые травы, яркокрылые птицы, бархат первых цветов), а порой ритмически оборванные строки, синкопы наводят на мысли о лаконичном, резковатом (неужели холерическом?) настроении. Здесь проще сравнения («время, как поезд»), но хоть какой-то лучик на- дежды… Бессонова сегодняшняя – все такая же философствующая странни- ца поэтического подсознания, толь- ко жестче, суровее в облачении своей листопадо- метели… да-да, вы угадали – меланхоличнее. Тут и «фантомная боль на месте, / где билось сердце» – ну прямо синдром Котара… Шутим, конечно, – воображение позволяет все.
В остальном же авторская поэти- ческая хандра вполне наша, отечес- твенная. С точки зрения интонаций и знаков препинания, Мирослава зако- номерно негромкий автор, автор меж- дустрочий – скажем, страж запятых и многоточий, полутонов и строчных букв; иногда в текст пробиваются дво- еточия и уже упомянутые тире. Но все эти «иногда» совершенно уместны, и свой ственного для многих поэтов пунктуационного перенасыщения мы не чувствуем («минутой позже – небо в парандже», «напротив – дала доро- гу вестям благим»). Бессонова любит строфы, заканчивающиеся по смыслу на вторых и четвертых строках (поэто- му мысль на первых и третьих занятно обрывается); апофеозом этой любви можно назвать бегущее волнами про- изведение «Реминисценции созвал, навлек…» или, например, внешне бо-
Красноречиво о ценностных иска- ниях (и терзаниях) автора нам расска- зывает образ Бога (!), довольно часто проступающий между строк, а где-то представленный прямым текстом. Чи- таем в первой главе: «где беспечный бог / уснул на мягком в позе эмбрио- на». Во второй находим строчки «всех богов», «и один из богов»; в третьей – будто бы возвращаемся к монотеизму («Бог не бросит тебя, на него не зло- словь / В снах Востока он, в песнях Юга») и готовимся к прыжку «в четвертое измерение» – четвертую главу («Только мы здесь. Нет дьявола, Бога»; обра- тим внимание, что Бог – с заглавной, но второй в перечислении). В самой четвертой главе – повторяем мотив, подводим итог, смотрим на пройден- ный мировоззренческий рубикон: «Нет ни богов, ни демонов. Нам дано / право искать свой смысл. И ты найдешь». За- частую автор не говорит о нем вслух, называя Тот, Он («Сквозь почву прорас- тают города…») – правда, в подборке журнала, вышедшей ранее, Бог не был написан с прописной буквы. Конечно, никто не может стопроцентно знать, что именно переживает и отражает на бумаге автор. Но мы можем конста- тировать одно: он часто думает о Нем. Даже через призму темноты. И в думах многовато (быть может, и не намерен- ного) гностицизма.
Тройные же повторы, подобные старорусским заговорам- обращениям («замри, умри, но прежде подыграй», «разрежь меня, расшей, перекрои / и сделай лучше / и сильнее сделай»), обозначенная ранее напевность, ме- лодичность слога хорошо видны в трех следующих за «Эмбрионом» главах – а там немало ранних произведений. Считываем настроение и понимаем: ранние стихи – не такая беспощадная зима (хотя бы «снег, как белая гуашь»), большая песенность, более частые анафоры («в разгар вой ны за нагую правду, / в разгаре лета»), большее количество тире, подчеркивающих афористичность («когда забудутся не- удачи – / в попытках сбыться»), чем творения поздние. Здесь еще светит солнце (путь уже и запертое в коробке), есть пейзажный колорит (малахито- вые травы, яркокрылые птицы, бархат первых цветов), а порой ритмически оборванные строки, синкопы наводят на мысли о лаконичном, резковатом (неужели холерическом?) настроении. Здесь проще сравнения («время, как поезд»), но хоть какой-то лучик на- дежды… Бессонова сегодняшняя – все такая же философствующая странни- ца поэтического подсознания, толь- ко жестче, суровее в облачении своей листопадо- метели… да-да, вы угадали – меланхоличнее. Тут и «фантомная боль на месте, / где билось сердце» – ну прямо синдром Котара… Шутим, конечно, – воображение позволяет все.
В остальном же авторская поэти- ческая хандра вполне наша, отечес- твенная. С точки зрения интонаций и знаков препинания, Мирослава зако- номерно негромкий автор, автор меж- дустрочий – скажем, страж запятых и многоточий, полутонов и строчных букв; иногда в текст пробиваются дво- еточия и уже упомянутые тире. Но все эти «иногда» совершенно уместны, и свой ственного для многих поэтов пунктуационного перенасыщения мы не чувствуем («минутой позже – небо в парандже», «напротив – дала доро- гу вестям благим»). Бессонова любит строфы, заканчивающиеся по смыслу на вторых и четвертых строках (поэто- му мысль на первых и третьих занятно обрывается); апофеозом этой любви можно назвать бегущее волнами про- изведение «Реминисценции созвал, навлек…» или, например, внешне бо-
