А. Гольдфарб. «Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия» 84 * * * Спустя несколько десятилетий на похоронах одного русского эмигранта в Нью-Йорке я услышал речь священника: «Те из вас, кто не верит в жизнь после смерти и задается вопро- сом, куда теперь попадет усопший, вспомните, пожалуйста, как мы уезжали из СССР. Это был отъезд туда, откуда не возвращаются, – якобы в лучший мир, о котором мы ничего толком не знаем. Единственное, в чем можно было быть уверенным, так это в том, что оставшиеся всегда будут помнить нас. Наш отъезд тогда был подобен смерти. Подумайте о нашей сего- дняшней церемонии в том же духе. Аминь».
Так и мы с Валентиной, бегая как в тумане по Москве в предотъездной лихорадке, суматохе проводов, последних покупок, прощальных подарков, нотариальных контор, ОВИРа, таможни, билетных касс и очередей в банк, чтобы заплатить по 500 рублей за выход из граждан- ства, ощущали себя на эйнштейновском разломе времени и пространства, на пороге прыжка в неведомое, чувствовали себя обреченными перед неумолимо надвигающейся датой – 8 мая 1975 года, – когда нам предстоит в последний раз махнуть рукой остающимся на том берегу: родителям, дочке Маше, друзьям-отказникам, Сахарову, Хесину, подпольным художникам, тов. Книгину, академику Овчинникову и топтунам «наружки», которых неожиданно объеди- нило одно – все они остаются в мире, которого мы больше никогда не увидим.
«С глаз долой – из сердца вон», – говорит жестокая пословица. Ей вторит Томас Манн: «Подобно времени, расстояние стирает память… Время – Лета, но и воздух дальних краев – тоже напиток забвения, и хотя он действует менее основательно, зато быстрее».
Неужели нам теперь суждено все забыть?
И верная палочка-выручалочка, защитный психологический механизм, который служил нам три года – «Во всем виноваты не мы, а советская власть», – вдруг перестал работать, усту- пив щемящему чувству потери, вселенской катастрофы, неизгладимой вины: что же мы натво- рили, ведь это навсегда!
Словно прививка от ностальгии, последнее, что я видел в России, было злобное лицо таможенника, рывшегося в моем чемодане, тычащего пальцем в фотографии: «Это кто – отец?
А это дочь? А этот, в военной форме? Ваш друг? В форме нельзя, эту придется оставить. Что ж так мало фотографий везете? У других по три альбома… вы же их больше никогда не увидите».
Непривычный коктейль чувств – смесь победы и потери – заполнил мою душевную емкость. Всю дорогу до Вены перед глазами проплывали лица оставшихся на том берегу и росло ощущение новой определенности: на этом мои взаимоотношения с Россией – и с Кон- торой – не закончились, они только начинаются.
Тем более что в Москве у меня оставалось несколько незавершенных проектов.
Так и мы с Валентиной, бегая как в тумане по Москве в предотъездной лихорадке, суматохе проводов, последних покупок, прощальных подарков, нотариальных контор, ОВИРа, таможни, билетных касс и очередей в банк, чтобы заплатить по 500 рублей за выход из граждан- ства, ощущали себя на эйнштейновском разломе времени и пространства, на пороге прыжка в неведомое, чувствовали себя обреченными перед неумолимо надвигающейся датой – 8 мая 1975 года, – когда нам предстоит в последний раз махнуть рукой остающимся на том берегу: родителям, дочке Маше, друзьям-отказникам, Сахарову, Хесину, подпольным художникам, тов. Книгину, академику Овчинникову и топтунам «наружки», которых неожиданно объеди- нило одно – все они остаются в мире, которого мы больше никогда не увидим.
«С глаз долой – из сердца вон», – говорит жестокая пословица. Ей вторит Томас Манн: «Подобно времени, расстояние стирает память… Время – Лета, но и воздух дальних краев – тоже напиток забвения, и хотя он действует менее основательно, зато быстрее».
Неужели нам теперь суждено все забыть?
И верная палочка-выручалочка, защитный психологический механизм, который служил нам три года – «Во всем виноваты не мы, а советская власть», – вдруг перестал работать, усту- пив щемящему чувству потери, вселенской катастрофы, неизгладимой вины: что же мы натво- рили, ведь это навсегда!
Словно прививка от ностальгии, последнее, что я видел в России, было злобное лицо таможенника, рывшегося в моем чемодане, тычащего пальцем в фотографии: «Это кто – отец?
А это дочь? А этот, в военной форме? Ваш друг? В форме нельзя, эту придется оставить. Что ж так мало фотографий везете? У других по три альбома… вы же их больше никогда не увидите».
Непривычный коктейль чувств – смесь победы и потери – заполнил мою душевную емкость. Всю дорогу до Вены перед глазами проплывали лица оставшихся на том берегу и росло ощущение новой определенности: на этом мои взаимоотношения с Россией – и с Кон- торой – не закончились, они только начинаются.
Тем более что в Москве у меня оставалось несколько незавершенных проектов.
