А. Гольдфарб. «Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия» 74 лан из того же теста. И если бы он погиб в этой схватке (на что было немало шансов), оставив человечеству свои потрясающие свидетельства, то, конечно, стал бы одним из них.
Но он не погиб, а получил заслуженную, но от этого не менее комфортную Нобелевскую премию и, вместо расстрельного лефортовского подвала, к которому готовился, попал в шоко- ладный Цюрих. Вопрос: что происходит со вчерашним кандидатом на крест, когда он неожи- данно оказывается в числе богатых и знаменитых мира сего, становится объектом светской хроники – этаким Jesus Christ Superstar? Сохраняются ли за ним прерогативы мученика, если по независящим от него причинам жертва не состоялась? Представьте себе Иисуса Христа в бабочке и смокинге на нобелевской церемонии.
В этом парадокс Солженицына: совершив великий труд и великий подвиг, он отделался легким испугом, а потом написал евангелие о самом себе. Трагическая история вошла в дис- сонанс с хеппи-эндом. Поэтому мессианский тон Солженицына резал мне слух, а его пафос, не подтвержденный персональной жертвой, вызывал раздражение.
* * * Среди тех, кто не разделял взглядов Солженицына, оказался и Сахаров, и ему в «Теленке» досталось по полной программе, причем таким хитрым способом, что не сразу и поймешь, почему персонаж, которому автор поначалу не скупится на похвалы, чуть ли не объясняется в любви, к концу книги выглядит весьма нелестно, почти комично. А хитрость в том, что принципиальные расхождения с Сахаровым по поводу приоритета индивидуальных прав и гражданских свобод над «общественным» благом Солженицын искусно свел к слабо- стям сахаровского характера.
В «Теленке» Сахаров представлен как бессловесный инструмент в руках Люси Боннэр, которая выведена искусным манипулятором, сбившим наивного и доверчивого мужа с пути истинного; и все якобы из-за того, что у нее свой интерес – организовать отъезд собствен- ных детей в Америку, а заодно и сманить туда Сахарова. Раздув до невообразимых пропорций эпизод, когда Сахаров получил приглашение прочитать курс лекций в Принстоне, Солжени- цын обвинил его в намерении эмигрировать и объявил его выступления в поддержку отказни- ков, как и вообще эмиграцию из России, предательством, малодушием, бегством с поля боя – в общем, большим грехом, который еще можно простить евреям, «чужим России», но никак не истинно русскому человеку.
Чтение «Теленка» вызвало у меня ощущение потери, которое бывает при ниспровер- жении кумира. До этого момента Солженицын, с которым я так и не познакомился (его выслали в феврале 1974 года, и пришлось отменить назначенное интервью для «Ньюсуика), был для меня выше критики, его отчаянная отвага в противостоянии с властью затмевала всех, даже Сахарова. В спорах о Солженицыне я всегда защищал его от обвинений в антисемитизме, который некоторые читатели «ГУЛАГа» усмотрели в обилии еврейских фамилий среди руко- водителей ЧК – НКВД. «Из песни слова не выкинешь, – говорил я. – Человек написал правду, надо признать, что евреев там было предостаточно, и теперь нам всем за это приходится отду- ваться».
Но нападки на Люсю Боннэр, тривиализация Сахарова, обвинение отказников в том, что они скоррумпировали доверчивого академика, весь высокомерный стиль «Теленка» – это было слишком! Как он может осуждать людей, которые рвутся из тюрьмы на свободу? Как он может публиковать такие вещи из благополучного Цюриха, когда Сахаров сидит в московской квар- тире, обложенный со всех сторон КГБ? Примчавшись к Сахарову с книжкой, я спросил: – Андрей Дмитриевич, тут Солженицын пишет, что вы в прошлом году будто бы соби- рались эмигрировать и даже говорили ему об этом?
– Это неправда, – сказал Сахаров. – И это следует дезавуировать.
Но он не погиб, а получил заслуженную, но от этого не менее комфортную Нобелевскую премию и, вместо расстрельного лефортовского подвала, к которому готовился, попал в шоко- ладный Цюрих. Вопрос: что происходит со вчерашним кандидатом на крест, когда он неожи- данно оказывается в числе богатых и знаменитых мира сего, становится объектом светской хроники – этаким Jesus Christ Superstar? Сохраняются ли за ним прерогативы мученика, если по независящим от него причинам жертва не состоялась? Представьте себе Иисуса Христа в бабочке и смокинге на нобелевской церемонии.
В этом парадокс Солженицына: совершив великий труд и великий подвиг, он отделался легким испугом, а потом написал евангелие о самом себе. Трагическая история вошла в дис- сонанс с хеппи-эндом. Поэтому мессианский тон Солженицына резал мне слух, а его пафос, не подтвержденный персональной жертвой, вызывал раздражение.
* * * Среди тех, кто не разделял взглядов Солженицына, оказался и Сахаров, и ему в «Теленке» досталось по полной программе, причем таким хитрым способом, что не сразу и поймешь, почему персонаж, которому автор поначалу не скупится на похвалы, чуть ли не объясняется в любви, к концу книги выглядит весьма нелестно, почти комично. А хитрость в том, что принципиальные расхождения с Сахаровым по поводу приоритета индивидуальных прав и гражданских свобод над «общественным» благом Солженицын искусно свел к слабо- стям сахаровского характера.
В «Теленке» Сахаров представлен как бессловесный инструмент в руках Люси Боннэр, которая выведена искусным манипулятором, сбившим наивного и доверчивого мужа с пути истинного; и все якобы из-за того, что у нее свой интерес – организовать отъезд собствен- ных детей в Америку, а заодно и сманить туда Сахарова. Раздув до невообразимых пропорций эпизод, когда Сахаров получил приглашение прочитать курс лекций в Принстоне, Солжени- цын обвинил его в намерении эмигрировать и объявил его выступления в поддержку отказни- ков, как и вообще эмиграцию из России, предательством, малодушием, бегством с поля боя – в общем, большим грехом, который еще можно простить евреям, «чужим России», но никак не истинно русскому человеку.
Чтение «Теленка» вызвало у меня ощущение потери, которое бывает при ниспровер- жении кумира. До этого момента Солженицын, с которым я так и не познакомился (его выслали в феврале 1974 года, и пришлось отменить назначенное интервью для «Ньюсуика), был для меня выше критики, его отчаянная отвага в противостоянии с властью затмевала всех, даже Сахарова. В спорах о Солженицыне я всегда защищал его от обвинений в антисемитизме, который некоторые читатели «ГУЛАГа» усмотрели в обилии еврейских фамилий среди руко- водителей ЧК – НКВД. «Из песни слова не выкинешь, – говорил я. – Человек написал правду, надо признать, что евреев там было предостаточно, и теперь нам всем за это приходится отду- ваться».
Но нападки на Люсю Боннэр, тривиализация Сахарова, обвинение отказников в том, что они скоррумпировали доверчивого академика, весь высокомерный стиль «Теленка» – это было слишком! Как он может осуждать людей, которые рвутся из тюрьмы на свободу? Как он может публиковать такие вещи из благополучного Цюриха, когда Сахаров сидит в московской квар- тире, обложенный со всех сторон КГБ? Примчавшись к Сахарову с книжкой, я спросил: – Андрей Дмитриевич, тут Солженицын пишет, что вы в прошлом году будто бы соби- рались эмигрировать и даже говорили ему об этом?
– Это неправда, – сказал Сахаров. – И это следует дезавуировать.
