А. Гольдфарб. «Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия» 42 Тихая квартира на улице Чкалова была в те дни эпицентром сильнейшей бури, закру- жившейся вокруг Сахарова. В течение трех лет после того, как я видел его в ИОГЕНе, он про- должал подписывать диссидентские документы, но в целом воздерживался от прямых встреч с иностранными корреспондентами, что было бы прямым нарушением режима секретности участников атомного проекта. Но в июле 1973 года он нарушил табу: дал свое первое интервью иностранному корреспонденту – репортеру шведской газеты, – в котором рассказал о нараста- ющих экономических проблемах СССР, зажиме информации, отсутствии свободы, коррупции, привилегиях, неравенстве и об угрозе, которую закрытое советское общество представляет для внешнего мира. Помимо сути его заявлений, сам факт интервью произвел эффект разо- рвавшейся бомбы. Тысячи ученых в секретных лабораториях, узнавшие об этом из зарубеж- ных передач, не верили своим ушам; ведь Сахаров был ведущим физиком-атомщиком, отцом водородной бомбы, современным Курчатовым. Он сам был государственной тайной, собствен- ностью партии. И он позволил себе встретиться с иностранным корреспондентом? И еще жив?
Оправившись от первоначального шока, режим перешел в наступление, за которым обра- зованный класс с замиранием сердца следил, прильнув к транзисторным приемникам на своих дачах и кухнях. 15 августа Сахарова вызвали в прокуратуру, чтобы предупредить о том, что встречи с иностранцами нарушают его обязательства по режиму секретности. В ответ 21 авгу- ста он созвал домашнюю пресс-конференцию, на которой рассказал о политзаключенных: в этот день в квартиру Руфи Григорьевны набились два десятка западных корров. Через неделю власть отозвалась письмом 40 академиков, опубликованным в «Известиях»: «Своими заявлениями, глубоко чуждыми интересам всех прогрессивных людей, А. Д.
Сахаров грубо искажает советскую действительность… А. Д. Сахаров, по сути, стал ору- жием вражеской пропаганды против Советского Союза».
Но Сахаров явно шел на эскалацию. В начале сентября он написал открытое письмо в Конгресс США в поддержку законодательной инициативы сенатора Генри Джексона, свя- зывающей американские торговые льготы для СССР со свободой эмиграции, которая стала известна как «поправка Джексона». Обращение Сахарова стало палкой в колесах détente (раз- рядки) – курса президента Никсона на сближение с Советским Союзом.
«Считаю своим долгом высказать свою точку зрения о праве выбора страны прожива- ния, – писал Сахаров. – Отступление от принципиальной политики было бы предательством по отношению к тысячам евреев и неевреев, желающих эмигрировать, к сотням людей в лаге- рях и психбольницах, к жертвам Берлинской стены. Такой отказ привел бы к усилению репрес- сий… Это было бы полной капитуляцией демократических принципов перед лицом шантажа и насилия».
Оглашение письма в Конгрессе вызвало бурю негодования в Москве. Словно по команде, во все советские газеты хлынули письма с осуждением Сахарова от композиторов, кинемато- графистов, врачей, писателей, героев социалистического труда и простых пролетариев. Совет- ские СМИ не видели такой оргии осуждения со времен сталинских кампаний против «врагов народа». «Постыдное поведение», «На службе у врага», «Недостоин звания ученого», «Мы возмущены!» – кричали заголовки. Это продолжалось весь сентябрь, вплоть до того дня, когда Джей Аксельбанк привел меня в тихую квартиру на улице Чкалова.
Сахаров и Люся появились через полчаса; бушевавшая вокруг буря совершенно не затро- нула их спокойствия. Сахаров не выглядел пророком или революционером: у него была мягкая улыбка, высокий лоб, чуть прищуренный, всепонимающий взгляд и вдумчивая манера речи, будто он приглашал вас к обсуждению.
Джей объяснил, что Newsweek хотел бы более подробно осветить его недавние заявления о советско-американской разрядке, провозглашенной президентом Никсоном и генеральным секретарем Брежневым. Мог бы доктор Сахаров объяснить свои мысли и позицию в контексте своей личной истории?
Оправившись от первоначального шока, режим перешел в наступление, за которым обра- зованный класс с замиранием сердца следил, прильнув к транзисторным приемникам на своих дачах и кухнях. 15 августа Сахарова вызвали в прокуратуру, чтобы предупредить о том, что встречи с иностранцами нарушают его обязательства по режиму секретности. В ответ 21 авгу- ста он созвал домашнюю пресс-конференцию, на которой рассказал о политзаключенных: в этот день в квартиру Руфи Григорьевны набились два десятка западных корров. Через неделю власть отозвалась письмом 40 академиков, опубликованным в «Известиях»: «Своими заявлениями, глубоко чуждыми интересам всех прогрессивных людей, А. Д.
Сахаров грубо искажает советскую действительность… А. Д. Сахаров, по сути, стал ору- жием вражеской пропаганды против Советского Союза».
Но Сахаров явно шел на эскалацию. В начале сентября он написал открытое письмо в Конгресс США в поддержку законодательной инициативы сенатора Генри Джексона, свя- зывающей американские торговые льготы для СССР со свободой эмиграции, которая стала известна как «поправка Джексона». Обращение Сахарова стало палкой в колесах détente (раз- рядки) – курса президента Никсона на сближение с Советским Союзом.
«Считаю своим долгом высказать свою точку зрения о праве выбора страны прожива- ния, – писал Сахаров. – Отступление от принципиальной политики было бы предательством по отношению к тысячам евреев и неевреев, желающих эмигрировать, к сотням людей в лаге- рях и психбольницах, к жертвам Берлинской стены. Такой отказ привел бы к усилению репрес- сий… Это было бы полной капитуляцией демократических принципов перед лицом шантажа и насилия».
Оглашение письма в Конгрессе вызвало бурю негодования в Москве. Словно по команде, во все советские газеты хлынули письма с осуждением Сахарова от композиторов, кинемато- графистов, врачей, писателей, героев социалистического труда и простых пролетариев. Совет- ские СМИ не видели такой оргии осуждения со времен сталинских кампаний против «врагов народа». «Постыдное поведение», «На службе у врага», «Недостоин звания ученого», «Мы возмущены!» – кричали заголовки. Это продолжалось весь сентябрь, вплоть до того дня, когда Джей Аксельбанк привел меня в тихую квартиру на улице Чкалова.
Сахаров и Люся появились через полчаса; бушевавшая вокруг буря совершенно не затро- нула их спокойствия. Сахаров не выглядел пророком или революционером: у него была мягкая улыбка, высокий лоб, чуть прищуренный, всепонимающий взгляд и вдумчивая манера речи, будто он приглашал вас к обсуждению.
Джей объяснил, что Newsweek хотел бы более подробно осветить его недавние заявления о советско-американской разрядке, провозглашенной президентом Никсоном и генеральным секретарем Брежневым. Мог бы доктор Сахаров объяснить свои мысли и позицию в контексте своей личной истории?
