А. Гольдфарб. «Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия» 140 – Но мои штаммы совершенно безобидные, – возражает отец, и по его тону не понять, искреннее ли это возмущение или напускное.
– Безобидные? Тем более, – говорю я. – Вот пусть они и доказывают, что безобидные.
В этом случае разоружение еще можно спасти. А Юрию Анатольевичу, когда увидишь, пере- дай, что если тебе суждено стать примером бдительности наших славных органов, то он пока- тится вслед за тобой. Он и его любимое дело. Он поймет.
После двухлетнего перерыва в российском отделении моего сознания вновь загорелся яркий свет. Забросив лабораторию, я развил лихорадочную деятельность, подключив все свои связи. В Академию опять посыпались телеграммы от нобелевских лауреатов, на этот раз про отцовские штаммы. Биохимический конгресс в Москве оказался на грани срыва. Я ездил из университета в университет, пытаясь организовать бойкот научных контактов с СССР в отместку за конфискацию научных штаммов у профессора Гольдфарба. В журнале «Сайенс» даже появилась карикатура: мой несчастный отец, почему-то с огромными ушами, а перед ним громила с надписью «КГБ», произносящий: «Ну-ка, Гольдфарб, покажи, что у тебя там запря- тано?» Но где-то внутри я понимал, что всего этого недостаточно, что одни лишь вежливые письма научных светил здесь не помогут. Настал момент истины, и пора демонстрировать, что за моими угрозами стоят реальные возможности. Но как это сделать? Одно дело – напу- гать Овчинникова, что я могу испортить ему репутацию на Западе или сорвать какую-то кон- ференцию. Совсем другое дело – повлиять на какого-то упрямого генерала, который уперся рогом; ведь, по большому счету, для него личные интересы Овчинникова ничего не значат.
«Мы не делаем пустых угроз», – сказал кагэбэшник отцу. Значит, надо показать, что мы – тоже. Нужно продемонстрировать, что история с отцом может принести СССР неминуемый и серьезный урон, иначе он действительно может поехать не на запад, а на восток. Настало время переходить от угроз к делу.
И тут я натолкнулся на глухую стену. Мои западные коллеги категорически отказывались сменить вопросительный тон на утвердительный, перейти от озабоченных писем к «оргвыво- дам» и прямо обвинить СССР в нарушении биологической конвенции. Я хотел, чтобы прозву- чали четкие публичные обвинения: мол, ситуация со штаммами Гольдфарба означает, что все, что советская сторона говорит по поводу Свердловска, – вранье, а в портфеле Ника Данилова были боевые штаммы антракса. Пусть СССР доказывает, что это не так.
Но у меня ничего не получалось.
– Пойми, в научном сообществе имеется консенсус: конвенция по БО – священная корова, которую нельзя трогать, – объяснял мне один доброжелательный коллега. – Админи- страция Рейгана только и ищет повода, как бы самой выйти из конвенции, поэтому любые сомнения в ее соблюдении льют воду на мельницу тех, кто хотел бы, чтобы этой конвенции вообще не было. Вот скажи: Мэтт Мезельсон подписал письмо в защиту твоего отца?
– Подписал.
– Правильно. Потому что если твоего отца не отпускают, то это ослабляет его позиции в спорах с ЦРУ, например, что «желтый дождь» в Лаосе и Камбодже – это вовсе никакой не нервный токсин советского производства, а испражнения тучи насекомых. Вся деятельность Мезельсона построена на том, что и «желтый дождь», и катастрофа в Свердловске – это плод воспаленного воображения ЦРУ. Мэтт будет заступаться за твоего отца, но никогда не подпи- шется под утверждением, что Советы нарушают конвенцию, – ни он, ни большинство амери- канских биологов47.
47 Справедливости ради следует сказать, что после падения Советского Союза Мэтью Мезельсон поехал в Свердловск, изучил доказательства на месте и признал, что ошибался: эпидемия таки была вызвана утечкой боевых спор с секретного завода.
– Безобидные? Тем более, – говорю я. – Вот пусть они и доказывают, что безобидные.
В этом случае разоружение еще можно спасти. А Юрию Анатольевичу, когда увидишь, пере- дай, что если тебе суждено стать примером бдительности наших славных органов, то он пока- тится вслед за тобой. Он и его любимое дело. Он поймет.
После двухлетнего перерыва в российском отделении моего сознания вновь загорелся яркий свет. Забросив лабораторию, я развил лихорадочную деятельность, подключив все свои связи. В Академию опять посыпались телеграммы от нобелевских лауреатов, на этот раз про отцовские штаммы. Биохимический конгресс в Москве оказался на грани срыва. Я ездил из университета в университет, пытаясь организовать бойкот научных контактов с СССР в отместку за конфискацию научных штаммов у профессора Гольдфарба. В журнале «Сайенс» даже появилась карикатура: мой несчастный отец, почему-то с огромными ушами, а перед ним громила с надписью «КГБ», произносящий: «Ну-ка, Гольдфарб, покажи, что у тебя там запря- тано?» Но где-то внутри я понимал, что всего этого недостаточно, что одни лишь вежливые письма научных светил здесь не помогут. Настал момент истины, и пора демонстрировать, что за моими угрозами стоят реальные возможности. Но как это сделать? Одно дело – напу- гать Овчинникова, что я могу испортить ему репутацию на Западе или сорвать какую-то кон- ференцию. Совсем другое дело – повлиять на какого-то упрямого генерала, который уперся рогом; ведь, по большому счету, для него личные интересы Овчинникова ничего не значат.
«Мы не делаем пустых угроз», – сказал кагэбэшник отцу. Значит, надо показать, что мы – тоже. Нужно продемонстрировать, что история с отцом может принести СССР неминуемый и серьезный урон, иначе он действительно может поехать не на запад, а на восток. Настало время переходить от угроз к делу.
И тут я натолкнулся на глухую стену. Мои западные коллеги категорически отказывались сменить вопросительный тон на утвердительный, перейти от озабоченных писем к «оргвыво- дам» и прямо обвинить СССР в нарушении биологической конвенции. Я хотел, чтобы прозву- чали четкие публичные обвинения: мол, ситуация со штаммами Гольдфарба означает, что все, что советская сторона говорит по поводу Свердловска, – вранье, а в портфеле Ника Данилова были боевые штаммы антракса. Пусть СССР доказывает, что это не так.
Но у меня ничего не получалось.
– Пойми, в научном сообществе имеется консенсус: конвенция по БО – священная корова, которую нельзя трогать, – объяснял мне один доброжелательный коллега. – Админи- страция Рейгана только и ищет повода, как бы самой выйти из конвенции, поэтому любые сомнения в ее соблюдении льют воду на мельницу тех, кто хотел бы, чтобы этой конвенции вообще не было. Вот скажи: Мэтт Мезельсон подписал письмо в защиту твоего отца?
– Подписал.
– Правильно. Потому что если твоего отца не отпускают, то это ослабляет его позиции в спорах с ЦРУ, например, что «желтый дождь» в Лаосе и Камбодже – это вовсе никакой не нервный токсин советского производства, а испражнения тучи насекомых. Вся деятельность Мезельсона построена на том, что и «желтый дождь», и катастрофа в Свердловске – это плод воспаленного воображения ЦРУ. Мэтт будет заступаться за твоего отца, но никогда не подпи- шется под утверждением, что Советы нарушают конвенцию, – ни он, ни большинство амери- канских биологов47.
47 Справедливости ради следует сказать, что после падения Советского Союза Мэтью Мезельсон поехал в Свердловск, изучил доказательства на месте и признал, что ошибался: эпидемия таки была вызвана утечкой боевых спор с секретного завода.
