А. Гольдфарб. «Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия» 110 что один из них выбросил скелет больной коровы в заброшенную шахту, вызвав загрязнение источника питьевой воды и вспышку заболевания.
Все это живо обсуждалось в научном сообществе, и я, естественно, был убежден, хотя и не имел доказательств, что в Свердловске в атмосферу утекли боевые споры сибирской язвы, которые СССР продолжал производить, несмотря ни на какие конвенции; все остальное было хитрой дезинформацией Конторы. Я был уверен, что уж американцы-то знают всю правду.
Но у американцев не было единого мнения. Главным скептиком был все тот же Мэтью Мезельсон из Гарварда. В спорах с ястребами из ЦРУ Мезельсон последовательно отстаивал версию о «желудочном» происхождении свердловской вспышки. С упорством адвоката, при- зывающего присяжных истолковывать все сомнения в пользу обвиняемого, он отметал кос- венные данные, свидетельствующие в пользу «легочной» версии. Диссидентам, утверждал он, нельзя верить, потому что они предвзяты против СССР, а шпионы говорят то, что от них хочет слышать начальство. Большинство моих коллег в университетских кругах склонялись к версии Мезельсона: если в Свердловске что и было, то это еще нужно доказать, а ЦРУ нельзя верить.
После Вьетнама недоверие к своему правительству среди американских интеллектуалов можно было сравнить только с моим собственным недоверием к СССР.
В разгар этих дискуссий из Москвы позвонил отец. В первых числах декабря 1980 года его вызвали в ОВИР, чтобы сообщить об отказе в выездной визе – в связи с «секретной рабо- той», которой он якобы занимался.
– Папа, ты разве занимался секретной работой? – произнес я в трубку фразу, предназна- ченную для тех, кто, как я был уверен, подслушивает наш разговор.
– Нет конечно, – ответил он в тон.
– Ну что ж, хоть я и сидел тихо и смирно пять лет, теперь мне придется взяться за старое.
Будем разбираться, какие такие военные секреты советской микробиологии тебе известны, – сказал я нарочито уверенным голосом, хотя никакой уверенности, что мне удастся привести эту угрозу в исполнение, у меня, естественно, не было.
* * * В начале марта 1981 года, через три месяца после того, как отцу объявили отказ, я сидел в кабинете Джошуа Ледерберга – лауреата Нобелевской премии и директора Рокфеллеров- ского университета. В Нью-Йорк я прилетел на собеседование в Колумбийском университете, где открылась вакансия младшего профессора на кафедре микробиологии. Но к Ледербергу я пришел по делу отца: они были давно знакомы, с тех пор, когда в своей прошлой жизни папа приезжал в Америку. Мы говорили о том, может ли он в действительности знать какие- то секреты.
Когда восемь лет назад я сам был отказником, я точно знал, что никаких государствен- ных тайн мне не известно и никакой ценности для западных разведок я не представляю. Но в отношении отца у меня не было полной уверенности. Сам он, конечно, не имел прямого отно- шения к тайнам: у него была всего лишь третья, самая легкая, форма секретности (такая же была и у меня), и в свое время его часто выпускали за границу. Но за свою 40-летнюю карьеру он перевидал столько народу, переучил стольких студентов, участвовал в стольких комиссиях, прорецензировал столько диссертаций, просидел на стольких ученых советах, что его общее представление о состоянии дел в советской микробиологии, его косвенные знания, безусловно, могли бы внести ясность в главный вопрос, который терзал западных разведчиков: разрабаты- вают ли в СССР БО?
– Положа руку на сердце, – сказал я Ледербергу, – я думаю, что отец действительно может что-то знать. С другой стороны, сам факт отказа ему в выезде по причине секретности можно
Все это живо обсуждалось в научном сообществе, и я, естественно, был убежден, хотя и не имел доказательств, что в Свердловске в атмосферу утекли боевые споры сибирской язвы, которые СССР продолжал производить, несмотря ни на какие конвенции; все остальное было хитрой дезинформацией Конторы. Я был уверен, что уж американцы-то знают всю правду.
Но у американцев не было единого мнения. Главным скептиком был все тот же Мэтью Мезельсон из Гарварда. В спорах с ястребами из ЦРУ Мезельсон последовательно отстаивал версию о «желудочном» происхождении свердловской вспышки. С упорством адвоката, при- зывающего присяжных истолковывать все сомнения в пользу обвиняемого, он отметал кос- венные данные, свидетельствующие в пользу «легочной» версии. Диссидентам, утверждал он, нельзя верить, потому что они предвзяты против СССР, а шпионы говорят то, что от них хочет слышать начальство. Большинство моих коллег в университетских кругах склонялись к версии Мезельсона: если в Свердловске что и было, то это еще нужно доказать, а ЦРУ нельзя верить.
После Вьетнама недоверие к своему правительству среди американских интеллектуалов можно было сравнить только с моим собственным недоверием к СССР.
В разгар этих дискуссий из Москвы позвонил отец. В первых числах декабря 1980 года его вызвали в ОВИР, чтобы сообщить об отказе в выездной визе – в связи с «секретной рабо- той», которой он якобы занимался.
– Папа, ты разве занимался секретной работой? – произнес я в трубку фразу, предназна- ченную для тех, кто, как я был уверен, подслушивает наш разговор.
– Нет конечно, – ответил он в тон.
– Ну что ж, хоть я и сидел тихо и смирно пять лет, теперь мне придется взяться за старое.
Будем разбираться, какие такие военные секреты советской микробиологии тебе известны, – сказал я нарочито уверенным голосом, хотя никакой уверенности, что мне удастся привести эту угрозу в исполнение, у меня, естественно, не было.
* * * В начале марта 1981 года, через три месяца после того, как отцу объявили отказ, я сидел в кабинете Джошуа Ледерберга – лауреата Нобелевской премии и директора Рокфеллеров- ского университета. В Нью-Йорк я прилетел на собеседование в Колумбийском университете, где открылась вакансия младшего профессора на кафедре микробиологии. Но к Ледербергу я пришел по делу отца: они были давно знакомы, с тех пор, когда в своей прошлой жизни папа приезжал в Америку. Мы говорили о том, может ли он в действительности знать какие- то секреты.
Когда восемь лет назад я сам был отказником, я точно знал, что никаких государствен- ных тайн мне не известно и никакой ценности для западных разведок я не представляю. Но в отношении отца у меня не было полной уверенности. Сам он, конечно, не имел прямого отно- шения к тайнам: у него была всего лишь третья, самая легкая, форма секретности (такая же была и у меня), и в свое время его часто выпускали за границу. Но за свою 40-летнюю карьеру он перевидал столько народу, переучил стольких студентов, участвовал в стольких комиссиях, прорецензировал столько диссертаций, просидел на стольких ученых советах, что его общее представление о состоянии дел в советской микробиологии, его косвенные знания, безусловно, могли бы внести ясность в главный вопрос, который терзал западных разведчиков: разрабаты- вают ли в СССР БО?
– Положа руку на сердце, – сказал я Ледербергу, – я думаю, что отец действительно может что-то знать. С другой стороны, сам факт отказа ему в выезде по причине секретности можно
